и истязавший их. Столкновение с ним на долгие годы оставляло отпечаток на душах детей.

Есть немецкое изречение, которое говорит о безумце, вносящем в безумие систему. Именно таким «безумцем с системой» был школьный учитель Дюрр. Его система имела вполне определенную цель. «Спустя некоторое время его ученики становились жалкими уродами со всеми признаками верноподданного, превращались в податливый материал для следующего представителя власти — фельдфебеля на казарменном плацу…»

Не лучше, чем учение в школе (она словно в насмешку называлась «фольксшуле», что означает «народная школа»), было ученичество в мастерской слесаря, который тоже появляется впоследствии в книгах Франка под характерной фамилией Тритт (Тритт — пинок).

Тема воспитания, уродующего человека, пройдет сквозь все творчество Франка, в неразрывной связи с темой Вюрцбурга, красивого города, за стенами которого окриком, палкой, ложью взращивалось поколение верноподданных.

Не выдержав беспросветного однообразия своей работы в маленькой слесарной мастерской, Леонгард Франк отправился на поиски счастья. Он переходил из одного города в другой, бедствовал, голодал, менял профессии.

В литературе немецкого романтизма существовал излюбленный образ странствующего мастерового. Он бредет беззаботно по живописным дорогам, распевая озорные песенки, прославляющие любовь, вино и жажду путешествий, и, наконец, оседает в городе, где есть мастер, обладающий либо великим секретом профессии, либо, на худой конец, хорошенькой дочкой…

В годы юности Франка по живописным дорогам Германии тоже бродили мастеровые, среди них был и он; но их гнала не романтическая тяга к перемене мест, а вполне прозаическая нужда.

Оглядываясь на свою молодость, Франк сказал в речи, произнесенной в день, когда президент ГДР Вильгельм Пик вручал ему Национальную премию: «Голод был постоянным кошмаром моей юности, он продолжал мучить меня и в более поздние годы. Я голодал до тридцати лет. Однажды я сосчитал, что между двадцатью и тридцатью годами я обедал в среднем пять раз в год. Несмотря на это, я упрямо стремился стать писателем». Но до того как Леонгард Франк стал писателем, он переменил немало профессий, несколько лет увлекался живописью. Это увлечение привело его в Мюнхен. Местные патриоты горделиво называли Мюнхен то немецкими Афинами, то баварским Парижем. Этот город был в те годы центром притяжения начинающих художников, столицей непризнанных гениев и средоточием немецкой декадентствующей богемы.

Здесь писатель, чье предшествующее образование сводилось к семи классам школы и самостоятельному чтению, был вовлечен в кружки, принявшие как откровение теорию фрейдовского «психоанализа», яростно спорившие о Бодлере и Ницше, молившиеся на мэтра немецкого символизма — Стефана Георге. Франк попал в среду людей, идеалом которых в политике был анархизм, а в искусстве — последняя модная новинка, прогремевшая в парижском Салоне. Но, несмотря на то что он каждый день узнавал здесь о неизвестных ему книгах и художниках, философских теориях и политических программах, он смотрел на своих новых знакомых со стороны, а скоро стал смотреть и сверху вниз. Ему не могло всерьез импонировать их анархо-индивидуалистическое бунтарство: оно не шло дальше стремления поразить филистеров крайностью своих взглядов и поступков, но сплошь и рядом само оборачивалось беспросветной, не лучшей, чем у филистеров, пошлостью и грязью. Недаром в романе «Слева, где сердце» так горько прозвучит история Софи. Талантливая художница, чистая и обаятельная возлюбленная Михаэля Фирканта, становится жертвой «практически примененных» теорий Фрейда, бесчеловечных психологических этюдов доктора Крейца, для которого окружающие только материал психоаналитических опытов.

Быть может, одна фраза в романе «Слева, где сердце» особенно ясно раскрывает, почему молодой Франк смотрел на мюнхенскую богему со стороны. «Беседуя по пути о Ницше и Фрейде, все медленно направились к квартире доктора Крейца — горсточка людей, оторванных от обычной жизни улицы». Но весь предшествующий опыт Франка, весь багаж его наблюдений был непосредственно связан с обычной жизнью улицы, и, мечтая стать писателем, он совсем не собирался зачеркивать этот свой опыт. Напротив, картины повседневной жизни бедноты маленького немецкого города снова и снова вставали в его сознании, властно требуя своего воплощения. Быть может, еще одно обстоятельство сыграло свою роль в том, что Леонгард Франк остался внутренне далеким от кружка мюнхенской богемы. Именно в эти годы он познакомился с великими созданиями мировой реалистической литературы, увлекся Стендалем, Флобером и Толстым.

Хотя Франк несколько лет занимался в художественных школах Мюнхена и даже добился успехов в этой области, он не стал художником. Но увлечение живописью и рисунком благотворно сказалось впоследствии на его работе прозаика. Его описания внешности людей, особенно портреты женщин, его городские пейзажи поражают своей пластичностью, точностью запоминающихся деталей, умением передать словом форму, цвет, игру светотени…

Из Мюнхена Франк переезжает в Берлин.

Это был Берлин за четыре года до Первой мировой войны, Берлин, ставший центром напряженных политических событий. После экономического кризиса 1907 года начался новый этап стремительного наступления юнкерско-буржуазной реакции. На выборах в рейхстаг в 1907 году победу одержал блок юнкеров и капиталистов. Он ознаменовал свою победу зверскими мерами против африканских племен, восставших в немецких колониях, законом об увеличении бюджета на строительство военного флота, внешнеполитическими провокациями, приближавшими мировую войну. Канцлера Бюлова сменил канцлер Бетман-Гольвег, но правительственная политика жесточайших репрессий против рабочего класса не изменилась. Весной 1910 года конная полиция разогнала рабочую демонстрацию: мостовые Берлина были обагрены кровью, этот день был назван немецкими трудящимися «Кровавым воскресеньем». Чем сильнее было наступление реакции, тем смелее становилось противодействие рабочего класса. 1910–1912 годы вошли в историю Германии как годы крупных стачек и забастовок.

А тем временем в литературных и художественных кружках Берлина шли бесконечные словопрения. Спорили о натурализме, уже сходившем с арены, о символизме, остававшемся злобой дня, об экспрессионизме, обещавшем стать ведущей литературной модой…

Литераторы, с которыми сблизился в эти годы Франк, были удивительно далеки от реальной политической жизни страны. Их радикализм проявлялся главным образом в иронически-презрительном отношении к филистеру и чиновнику, иногда возвышаясь до насмешки над прусским офицером; прекраснодушной была их либеральность и абстрактным их гуманизм; их бунтарство, протест, поиски нового — все это было обращено не столько на явления действительности, сколько на явления искусства. Участники этих кружков не замечали ни зловещей деятельности тех, кто связывал все свои расчеты со строительством крейсеров и стратегических железных дорог, ни возникновения тех новых сил, которые поставили перед собой задачу бороться с надвигающейся империалистической войной.

Но Франк уже тогда ощутил, в какое грозное время он живет. Чувством острой тревоги была проникнута его первая книга — роман «Разбойничья шайка».

Этот роман был написан в исключительно трудных условиях. «Тридцати трех лет от роду, не имея никаких средств к существованию, с тяжело больной женой на руках, я